В том во городе в Рязани богатой
Жил-был Никитушка Романович.
Живучись Никитушка состарился,
Состарился Никитушка, преставился,
А жил-то он шестьдесят годов.

Осталась у Никиты любимая семья,
Любимая семья — молодая жена
По прозванью Омельфа Тимофеевна,
Да чадо милое любимое —
Добрынюшка сын Никитинец.

Остался молодой Добрыня не на возрасте,
Будто ясный сокол не на вылете,
Остался Добрынюшка пяти-шести годов.

Как возрос Добрыня до двенадцати лет,
Обучался Добрыня острой грамоте,
Обучался Добрыня боротися,
Стал он мастер крутой метать
Да на ручки на свои не прихватывать.

Стал молодой Добрыня Никитич на добром коне по полю поезживать, на раздолье стал он погуливать. Приезжал он к родной своей матушке, честной вдове Омельфе Тимофеевне. Говорила ему матушка таковы слова:

— Сыночек мой, чадо моё любимое. Не езди ты к горам Сорочинским, не купайся в Пучай-реке. В Пучай-реке три струйки быстрые: первая струйка быстрым-быстра, вторая струйка огнём сечёт, а третья струйка унесёт тебя в пещеры каменные, в норы змеиные.

А Добрыня матушки своей не слушался, надевал он платье дорожное, уздал-снаряжал своего добра коня, брал с собой он палицу булатную, не для бою-кровопролитья, а для потехи молодецкой, да поехал он полем широким. Как увидел Добрыня Пучай-реку, да сходил со добра коня, захотелось ему в той реке искупаться. Снимал Добрыня одежды свои донага, заходил в воды быстрые.

Нырнул Добрыня в первую струйку, сам быстрей волны плывёт, нырнул во вторую — огня не чувствует, а как нырнул он в третью струйку, так понесла его Пучай-река к горам Сорочинским, в пещеры каменные, в норы змеиные.

Не успел Добрыня слово сказать — ветра нет, а словно тучу нанесло, тучи нет, а словно дождь идёт, дождя нет, а словно гром гремит. Гром гремит, да блещет молния — то налетел на Добрыню Змеище Горынище о трёх головах, о двенадцати хвостах. Говорит Змей Добрыне:

— Ты, Добрыня, теперь в моих руках! Захочу — потоплю тебя, захочу — огнём сожгу, захочу — в полон возьму.

А у Добрыни сердце богатырское не ужахнулось, Змея Добрыня пугаться не стал. Горазд он был плавать по речкам быстрым — нырнул от одного бережка к другому, нырнул от другого к этому, прячется от Змея в Пучай-реке. Вспомнил он тут свою матушку:

— Говорила мне родная матушка — не ходи к горам Сорочинским, не купайся в Пучай-реке.

Выскочил Добрыня на крут бережок, да не может найти своё платье походное, палицу свою булатную. Стал тут Змей проклятый искры сыпать, да огнём палить — жгёт Добрыне тело белое, валит на него жаром огненным. Поглядел Добрыня на крут бережок — ничего на бережку не валяется, нечего ему, Добрыне, в руку взять, нечем ему, Добрыне, Змея приударить.

Вдруг видит: лежит на берегу шапка волшебная из земли греческой. Схватил он ту шапку, да как ударит Змеища Горынища. Упал Змей на сыру землю, а Добрыня вскочил ему на белу грудь, хочет Змею резать груди белые, отрубить хочет поганые головы. Взмолился тут Змей:

— Ты молоденький Добрынюшка Никитинец! Не убивай меня, пусти полетать по свету белому. Мы запишем с тобой записи договорные: не съезжаться нам в чистом поле, не делать друг с другом драки-кровопролития, не ездить чтоб Добрыне к горам Сорочинским, не купаться в Пучай-реке, а Змею не летать чтоб в землю Русскую, не брать ему русских пленников.

Сходил Добрыня со змеёвой груди, писали они записи договорные, чтоб не съезжаться им больше в чистом поле, не делать драки-кровопролития, да чтоб не ездил Добрыня к горам Сорочинским, не купался в Пучай-реке, а Змей чтоб не летал в землю Русскую, не брал русских пленников.

Полетел тут Змей вверх под облако, а Добрыня бежал скорёшенько к своему добру коню, надевал одежду свою дорожную, да поехал к родной матушке, в Рязань славную.