Во стольном городе во Киеве, у ласкова князя Владимира был хороший почестной пир. Все на том пиру были: все князья и бояре, все сильные могучие богатыри, все поляницы удалые. Все были за столы усажены, всем были кушанья налажены. Все сидят да едят, хлеба кушают, лебедь белую рушают.
Солнышко-то навечере, все они стали навеселе, все тут порасхвастались. Умный хвастает отцом-матерью, безумный хвастает молодой женой. Князь Владимир по палатам похаживает, жёлтыми кудрями потряхивает, белыми ручками он помахивает, золотыми перстнями пощёлкивает. Говорит князь Владимир таковы слова:
— Ай же вы, сильные могучие богатыри, добры молодцы! Все-то вы у меня в Киеве поженены, все-то красны девушки у нас замуж повыданы. Один я, князь, холостой хожу, неженатый. Как бы мне найти княгиню себе, чтоб ростом была высокая, станом чтоб была стройная, чтоб очи у ней были ясного сокола, брови чёрного соболя, чтоб тело было снегу белого, да коса русая до пояса. Чтоб была лицом баска и умом остра. Чтобы было мне с кем жить да быть, думу думать, да век коротать. Чтоб всем вам князьям да боярам, да удалым добрым молодцам, да всему городу Киеву было кому поклоняться.
Все на пиру тут призамолкнули, добры молодцы приутихли тут. Большой прячется за среднего, средний за меньшего, а с меньшего и спросу нет. Выходил тут один удалой добрый молодец Дунай Иванович, говорил таковы слова:
— Служил я у короля Литовского, знаю, есть у него две дочки на выданье. Старшая, Настасья — поляница удалая, всё в чистом поле ездит полякует. А младшая дочь, Апраксия, всё дома сидит. Она и ростом высокая, и станом-то стройная. Очи у ней ясного сокола, брови у ней чёрного соболя. Она и лицом баска и умом востра. Будет тебе князь с кем жить-поживать, да думу думать, кому князьям да боярам, да всему Киеву поклоняться.
Князю Владимиру те речи понравились, говорил он Дунаю Иванычу:
— Ай же ты, Дунай Иванович! Ты возьми с собой силы сорок тысячей, возьми казны десять тысячей, поезжай в землю Литовскую, сватай за меня Апраксу-королевичну. А добрым словом не дадут, возьми силою, да только привези ты мне красу Апраксию.
Отвечал ему Дунай Иванович:
— Ай же ты, Владимир Красно Солнышко! Не надо мне силы сорок тысячей, не надо мне казны десять тысячей, дай-ка мне в попутчики любимого товарища, богатыря Добрыню Никитича.
Долго сказка сказывается, да быстро дело делается. Садились Дунай с Добрыней на добрых коней, да поехали в Литву, сватать Владимиру красу Апраксию.
Приехали добры молодцы в храбрую Литву, на широкий королевский двор. Остался Добрыня на дворе, в левой руке держит два повода шёлковых, двух коней богатырских, в правой руке держит дубину вязовую. А Дунай пошёл в терем высокий.
Заходит Дунай в высокий терем, крест кладёт по-писаному, поклоны ведёт по-учёному, говорит королю таковы слова:
— Здравствуй, король Литовский!
Отвечает ему король Литовский:
— Здравствуй, слуга мой прежний, слуга верный! Служил ты у меня в конюхах, служил в чашниках, служил в стольниках. За твои услуги молодецкие посажу тебя за большой стол на место почётное. Ешь, пей, молодец, досыта.
Садился Дунай на место почётное, а король его стал выспрашивать:
— Скажи, Дунай, куда ты едешь, да куда путь держишь? Нас посмотреть, иль себя показать?
Отвечал ему Дунай Иванович:
— Батюшка король храброй Литвы! Приехал я к тебе за добрым делом, приехал сватать дочь твою меньшую за нашего князя Владимира.
Те речи королю не понравились:
— Ай же ты, Дунай Иванович! Не за своё дело ты взялся, не за праведное. Меньшую дочь просватаешь, а большую чем обидел? Эй, слуги мои храбрые, возьмите-ка Дуная под белы рученьки, сведите-ка его в погреба глубокие. Пусть Дунай в Литве погостит, в погребах посидит.
Вставал тут Дунай на резвы ноженьки, поднимал он ручку правую, опускал её на дубовый стол. Столы дубовые от того зашаталися, питья сладкие на столах проливалися, яства сахарные рассыпалися. Говорил Дунай таковы слова:
— Ай же ты, король Литовский, король неразумный! Ты ешь-пьёшь тут, прохлаждаешься, над собой невзгодушки не ведаешь. Стоит на дворе твоём удалой добрый молодец, сильный могучий русский богатырь Добрыня Никитич. Держит богатырь в поводу двух добрых коней, а в другой руке держит дубину вязовую. Как станет он той дубиной помахивать, слуг твоих охаживать, не оставит тебе ни единого на семена.
Испугался литовский король, говорит таковы слова:
— Ай же ты, Дунаюшко Иванович! Вспомни ты мою хлеб-соль, не убивай слуг моих верных, оставь хоть на семена. Эй, слуги мои верные! Ведите-ка Апраксию-королевичну, мойте её белёшенько, одевайте её хорошохонько, посадите на добра коня, отпустите в землю Русскую за князя их за Владимира.
Выводили слуги Апраксию, мыли её белёшенько, одевали хорошохонько, садили на добра коня, отпускали в землю Русскую с Дунаем Ивановичем и Добрыней Никитичем.
Поехали богатыри с королевичной дорожкой прямоезжею, да застигла их ночка тёмная. Сходили они с добрых коней, раздёрнули палатку полотняную, да спать легли. В ноженьки себе поставили добрых коней, в головах положили копья длинные, в правую руку сабли острые, в левую руку — кинжалы булатные.
Утром вставал Дунай Иванович ранёшенько, выходил на прямую дорожку, видит — едет за ними поляница удалая. Прибежал скорей Дунай к Добрыне, говорит ему таковы слова:
— Вставай, Добрыня Никитинец! Садись-ка ты, Добрыня, на добра коня, поезжай в землю Русскую с Апраксой-королевичной. А я поеду за поляницей удалою.
Поскакал Добрыня в землю Русскую, а Дунай с поляницей съехались. Ударились они копьями, копья те поломались. Ударились палицами булатными — палицы погнулись. Ударились саблями острыми — сабли затупились. Нечем больше биться им стало, стали биться боем кулачным, боем рукопашным.
Побил Дунай поляницу удалую, садился ей на груди белые, говорил таковы слова:
— Скажи, поляница удалая, ты какой земли, какой орды?
Отвечала ему поляница удалая:
— Что ж ты меня, Дунаюшка, не узнал? Или мы с тобой одной дороженькой не ездили, или в одной беседке не сиживали? Ты служил у моего батюшки — первый год в конюхах, второй год в чашниках, третий год в стольниках.
Вставал Дунай на резвы ноженьки, брал поляницу за белы рученьки, целовал в уста сахарные, говорил ей таковы слова:
— Ай же ты, Настасья-королевична! Поедем-ка с тобой в стольный Киев-град, примем мы с тобой золотые венцы.
Садились они на добрых коней, поехали к городу Киеву, заходили в церковь соборную. Дунай с Настасьей в церковь идут, а Владимир с Апраксией — из церкви, на высоком крыльце и встретились.
Стали они так жить-поживать и прожили три года.
Завёлся однажды пир у князя Владимира. Все на том пиру напивались-наедались, стали пьяны, да расхвастались. Стал Дунай хвастать:
— Во всём городе Киеве нет такого удальца-молодца, как Дунай Иванович! Был я в землях Литовских, сам женился, да князя женил.
Отвечала ему на то молодая жена, Настасья-королевична:
— Ай же ты, дорогой Дунай Иванович! Не пустым ли ты хвастаешь? Не долго я в городе пробыла, да много в городе узнала. Нет в Киеве молодца на вежливость лучше Добрынюшки, нет молодца на щёгольство лучше Дюка Степановича, да нет на выстрел лучше меня, Настасьи-королевичны. Ставь ты себе на темечко яблочко румяное, попаду я в него стрелой калёною, разобью яблочко на две половинки, тебя не раню.
Брал Дунай яблочко румяное, ставил себе на голову. Брала Настасья тугой лук неразрывчатый, натягивала тетивку шёлковую, клала стрелочку калёную. Пропела тетивка шёлковая, пошла стрелка калёная, расшибла яблоко на две половинки, Дуная не ранила.
Дунаю то за беду стало, ставил он Настасье яблоко на темечко, брал тугой лук, натягивал тетивку шёлковую, накладывал стрелку калёную. Взмолилась тут Настасья-королевична:
— Ай же ты, Дунай Иванович! Не попадёшь ты в яблочко румяное, попадёшь мне в темечко, убьёшь молодую жену. Ты бей-секи меня, в землю закапывай за слова мои дерзкие, только не стреляй стрелку калёную. Дай ты мне дитя родить. Есть во мне младенец, какого во всём городе нет. Ножки-то у него по колено в серебре, ручки по локоть в золоте, в волосах часты звёздочки, в темени печёт красно солнышко.
Дунай жену не послушался, стрелял он стрелку калёную. Не попал Дунай в румяно яблочко, а попал Настасье прямо в темечко. Падала настасьина головушка, пластал ей Дунай тело белое, вынимал оттуда младенца, какого во всём городе нет: ножки у него в серебре, ручки в золоте, по волосам часты звёздочки, а во лбу красно солнышко.
Горько стало Дунаю Ивановичу, брал он острый нож-кинжалище, резал себе груди белые, пускал кровь горячую. Тут Дунаю и славу поют.